-
а ты напиши, что настанет однажды август -
не смогут его удержать ни кербер, ни аргус,
он вырвется к нам, убежит, он ведь очень смелый,
такой бесшабашный... но даже не в этом дело,
а в том, что ведь эта смелость его - заразна,
и все, что было нельзя, станет можно. сразу.
а ты напиши, что мы сядем, наверно, в поезд -
из тех, знаешь, "сел и поехал", не беспокоясь
о пункте прибытия: скорый, без пересадок,
он точно домчит, куда пассажирам надо.
я буду смешной и не-наблюдающей-за-часами,
краснеющей-соприкоснувшись-рукавами...
а ты напиши, что нас встретит, конечно, море -
звенящим, отчаянно-радостным ре-мажором,
литаврами волн, фанфарами свежего ветра,
и станет возможным все, что было запретно:
смотреть в глаза, держаться за руки, словно дети,
дышать друг другом, забыв обо всем на свете.
я знаю, что так не бывает. прости, я знаю.
наказана самым прекрасным из наказаний,
напрасно пытаюсь жить в приснившемся мире,
возникшем из ниоткуда, на "три-четыре"...
он скоро растает - химеры ведь эфемерны.
но ты напиши.
не бойся, я не поверю.
-
Это когда вдруг накатывает такое
чувство усталости – пульс истончается в нить,
я, словно это оставит меня в покое,
пытаюсь отрезать, отставить, отъединить
все формы связи и стать автономным малым,
спрятаться в панцире самой мелкой из величин;
кровопускание текстом – видишь? блестяще-алым –
как в лаве расплавить важнейшую из причин.
Во мне без тебя совсем никакого толка,
мне всё вокруг без тебя мало;
в карцере рта замыкаю слова, и только
в трубку дышать тяжело, различив «алло?».
Знаешь, забавно – мне нужно не «быть-с-тобою»,
достаточно просто «побыть-с-тобой»,
чтобы гудки в телефоне в режиме прибоя
вдруг оборвались выстрелом. всё: «отбой».
Это когда слова начинаешь править –
внутренне себя уговаривая не дурить -
и застываешь, раздумывая: «отправить?»,
но выбираешь, конечно же, «удалить».
-
скажи, любезный мой дружок,
как по-испански "сапожок"?
смотри, как мне к лицу твой орден
четвертой степени ожог.
смотри, как я смеюсь в ответ -
второй такой под солнцем нет;
когда оно к чертям погаснет,
я для тебя добуду свет.
я у открытого огня
на поражение меня
согрею зябнущие руки,
чтобы теплей тебя обнять,
чтобы теплей тебя укутать
и никому не отдавать.
я буду для тебя жива,
я буду кобра и сова,
смотри, какие самоцветы
я достаю из рукава.
я для тебя пойду за край,
смотри, вот два билета в рай,
а хочешь - так возьми их оба,
но, ради бога, не теряй.
и даже если ты остыл,
смотри -
мне нужен только ты.
и только мне одной под силу
спасти тебя от слепоты.
-
хватит пить кофе глотками нервными.
самые близкие - уходят первыми.
как эта фраза тебе не нравится...
самые лучшие - не возвращаются.
хватит бить стёкла, звонить без устали.
если предательство - то искусное.
если случайно столкнётесь взглядами,
ты себя спросишь: "оно мне надо ли?"
хватит снотворного, боли, ярости.
самые близкие - так безжалостны.
хватит лелеять свою бессонницу.
самые лучшие - слишком помнятся...
-
И последнее, согласно сюжету.
Ну все уже: шепоток, белый шум, пустяк.
Едва уловимый, тлеющий, невесомый.
Звонка его ждешь не всем существом, а так
Одной предательской хромосомой.
Скучаешь, но глуше, вывернув звук к нулю.
Как с краю игла слегка шипит по винилу.
Все выдохнула, распутала, извинила,
Но ручку берешь, расписываешь уныло –
И там,
На изнанке чека
«люблюлюблю».
-
Утром мать и отец
идут в детский сад.
Как раз поспел урожай - на ветвях висят
тяжелые пухлые дети с розовыми боками,
в рубашках из свежих листьев,
с крепкими черенками,
нежные, полупрозрачные - косточки видно насквозь,
бери и срывай, коли нашел своего.
Мать говорит,
иные берут по пять,
нашего снова нет, сколько можно ждать?
Я бы его любила,
кормила, купала, ласкала.
Поищи нам, отец, кого-нибудь среди палых.
Паданцы прячутся у корней, пугливые, как зверьки,
у них помяты бока, поломаны черенки,
их собирают в корзины и выставляют на вход,
вдруг кто-нибудь возьмёт.
Хмурый отец садится возле корзин,
думает: хоть бы сын...
Мать и отец возвращаются шумной улицей.
Он то хохочет, то вдруг начинает хмуриться.
Осеннее солнце гладит бурые крыши.
У неё в подоле шевелится, хнычет, дышит
и пахнет яблоками.
-
1984
Восемьдесят четвертый. Розовый первоклассник
С восхищением смотрит на тонкие пальцы
Смуглой соседки по парте, девочки Ани Зальцман.
Девочка Аня Зальцман щурится, когда злится
(Розовый первоклассник Сережа чем-то похож на пупса),
Волосы девочки Ани немного вьются,
Но самое в ней невозможное – это ресницы,
Когда она смотрит вправо.
Петя Смирнов. Отличник.
Мальчик с лицом, достойным кистей фламандцев,
Как говорит его мама. Этакий херувимчик
Мальчик Петя Смирнов: после уроков – танцы
(Доктор сказал, помогает исправить осанку),
Тихая ненависть к старшей сестре Оксанке,
Тайная зависть к девичьим платьям коричневым.
Звездочка с Ильичем украшает лацкан
Синего пиджака. Ильичево личико
Напоминает Петю. Думает Аня Зальцман
Как выйдет за Петю замуж,
станет с ним целоваться
И спать укладывать кукол Розу и Лилечку.
Восемьдесят четвертый сходит на нет. Декабрь
Оставляет в памяти минимум светлых пятен –
Сумерки, сумерки. В школе выдали табель
Оценок за четверть. Папа Беловой Кати
Остался оценками дочери очень доволен,
Крайне доволен. (Так и сказал: "Покатит…"),
Чего не скажешь о маме Смирновой Оли,
(Что непонятно: вроде бы, те же тройки…)
Двадцать четвертого в школе был новогодний
Бал, где Оля Смирнова была Снежинкой,
В белом, ажурном, Олиной мамой сшитом
Платье. Оле нравилось это платье,
И стройные ножки в белом тугом капроне,
И вкус мандарина, и запах хвои еловой,
И то, что Олина мама гордиться Олей,
И воздух в натопленном классе, сухой и горький,
И новые туфли, и зависть Кати Беловой.
Восемьдесят четвертый. Первоклассница Катя
С восхищением смотрит на новые белые туфли
Лучшей своей подруги Оли Смирновой.
Девочка Катя не любит декабрь и Новый
Год. У людей все новое, а у Кати –
обноски, да рухлядь,
Тройки за четверть, да запах еловой хвои.
Елкой пахло, когда хоронили маму,
Катину маму, и папа плакал на кухне,
И бабушка приезжала из Нарьян-Мара
И все повторяла что-то про землю пухом.
Папа был очень пьян, а какой-то папин приятель
Рассказывал анекдот. Возразить ему было нечем.
Катя с тех пор не любит людных мероприятий,
Поминки ли это, новогодний ли вечер.
Восемьдесят четвертый. Следует, кстати, заметить,
Оля и Петя Смирновы – однофамильцы,
Правда, в классе их дразнят «жених и невеста»,
Что давно не смущает ни Олю, ни Петю.
Аня Зальцман себе не находит места,
Пожирает обоих глазами, как говорится.
И по пути на урок музыкальной литературы,
Скрипку, портфель и ноты сложив на окне подъезда,
Царапает по штукатурке: «Оля Смирнова – дура».
Что говорить, тяжело еврейское детство.
Восемьдесят четвертый. Минимум светлых пятен.
Никто не встречает Олю после продленки.
(Месяц декабрь тем еще неприятен,
Что мама ходит на курсы шитья и кройки),
И Оля идет одна в белой кроличьей шубке.
И по пути домой глядит, как катаются с горки
Кучеров и Попов, неразлучны, как Лелек и Болек.
Кучеров и Попов обзывают ее Снегуркой,
Но Олю это не обижает нисколько.
Даже немного льстит. И белый намокший кролик
Топорщится на плечах с апломбом достойным норки
И мнит себя как минимум чернобуркой.
А Оля, прочтя в подъезде обидную надпись: «Оля
Смирнова…» (и дальше по тексту),
плачет, как после двойки,
И трет носовым платком то щеки, то штукатурку.
Восемьдесят четвертый. Садится солнце.
Снег под ногами густой и вязкий каша
В школьной столовке. На улице сыро и скользко.
Катю Белову с месяц мучает кашель,
И думает девочка Катя, что смерть - это только для взрослых.
Как пиво, губная помада, как спички, как папиросы,
Как то, что делают ночью папа и тетя Наташа.
И стоя на крыше соседней многоэтажки,
Первоклассница Катя сама себе кажется старше,
Ближе к маме и чуточку выше ростом.
И прыгнуть девочке Кате совсем не страшно,
И просто…
-
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
-
мысль о тебе, как драгоценный камень
из головы достану, поставлю на низкий стол
и, как стеклянным куполом под руками,
накрою молчанием, возьму в безъязыкий колокол
мысль о тебе, горечь косточки апельсина
жертвенность таянья свеч, маятники тоски
не названная словами, невыносима
огонь, дно ладоней и лотоса лепестки
мысль о тебе, что больше мной не оправлена -
любимый цветок ювелира не станет пить -
смотрю на нее - и становятся равноправными
свобода любить тебя
свобода тебя не любить
-
Случайно выскользнуть из рук
И разлететься на осколки,
И каждым что-то отразить.
А в безнадежности полета
Отчетливое удивленье -
Ужели было так ненужным,
Чтоб так небережно хранили…
Потом валяться под ногами,
Мучительно пытаясь вспомнить…
Но не уметь собраться целым и тихо плакать.
-
Встречать знакомых, что-то говорить,
Пусть невпопад, но все же улыбаться,
Мне удается оставаться жить,
Или казаться.
Немного страшно не успеть заснуть,
Но все же дьявол с полустанка ночи
Пока не смеет в гости заглянуть
Или не хочет.
-
Всё напрасно, не работает ничего.
Не работают техники, ни инструкции,
ни алгоритмы, ни внешний императив.
Гарантия вышла.
В проёме пустых у стен —
космический свист.
Кто видел влюблённых людей, знает:
они неподсудны, не спят,
не нуждаются в пище,
не замечают стен,
входят в закрытые комнаты.
К человеку приходит Король небес:
— Привет, человек.
По всем человеческим меркам ты труп.
По Закону ты труп.
— По Закону?
— Да, это Мой Закон. Помнишь,
что там написано? «Будь хорош».
Ты и этого не умеешь,
а Я тебе говорю: будь безупречен.
Как видишь, ты труп.
— Что же делать?!
— Держись за Меня
ничего не бойся,
умрём вместе.
В огонь пойдём вместе.
На Суд не пойдём.
В конце все спасутся.
— Но какие гарантии?!
— Без гарантий.
— Знамение хотя бы?
— Знамение? Хорошо. Покажу,
как в закрытую комнату входит труп,
а выходят влюблённые боги,
и ослепительный, но не слепящий свет.
И будет с тебя.
— Что я должен?…
— Ничего, всё бесплатно.
Здесь человек расслаивается:
внешний — пуст и подсуден;
под лязг шестерён Закона
и хруст человеческих мерок
огромный точильный шар земной
стирает его в порошок.
Где же внутренний?
Цепляется за Короля
побелевшими паче снега перстами.
Проходят долиною смертной тени.
Очень страшно, техники не работают.
— Да, — повторяют ему в сотый раз, — бесплатно;
нет, — говорят, — никаких гарантий.
-
прочитай и выучи наизусть:
тьма имеет предел, и любая грусть
преодолима, если построить мост;
боль исчерпаема, горе имеет дно,
если осмелиться встать в полный рост,
дотянуться до счастья, ибо оно
досягаемо, и рецепт его крайне прост.
запиши и бумагу затем сожги:
люди - концентрические круги,
у всех одинакова сердцевина.
память - вбитый в темя дюймовый гвоздь,
научись прощать, он выйдет наполовину.
обиды и скорбь созревают в тугую гроздь,
выжми до капли, получишь терпкие вина.
взрослей, но и не думай стареть,
смерть существует, но это всего лишь смерть,
дань закону контраста.
не стоит пытаться нумеровать страницы,
ибо время тебе неподвластно.
в твоих силах помнить слова, имена и лица,
рушить стены и презирать границы,
любить, покуда сердце не задымится,
и знать, что всё это не напрасно.
-
запомни.. а лучше выучи как пароль:
грусть имеет предел, и любая боль
преодолима, лишь оттолкнись от дна.
счастье случается, вера в него нужна!
и не старайся зря подобрать ключи
к сердцу тому, что рядом с твоим молчит.
сильные плачут, слабые только врут.
помни, на каждый пряник всегда есть кнут.
вместо «тянуть резину» - руби с плеча,
о близких и нужных людях умей молчать.
друг может выстрелить в спину, а враг спасти,
если ты сделал выбор - тебе нести
время не лечит, если не хочешь сам -
даже у Бога оставлен любовью шрам.
знай, что у каждого страха есть стоп-рычаг!
мысли - твоя тюрьма, но и твой очаг.
пустое дается легче, но суть одна:
за важные в жизни вещи горька цена.
не верь в бесконечность завтра, живи «сейчас»,
да будет любая правда тебе в запас.
ответы ищи в тишине, оставляя шум…
и это последнее….что для тебя пишу…
-
Утром идёшь одна по пустому городу.
Ветер лютует так,
…………………что нельзя дышать.
Глянешь наверх…. а в небе плывут дредноуты.
Крестишься внутренне и ускоряешь шаг.
В сторону….в сторону…
прочь от чужого берега!
Призраки прошлого смотрят с небес в упор.
Я хладнокровна.
У корабля истерика -
страх поражения / пофиг, что он линкор /
…………….
Хочешь, сдавайся,
хочешь, прессуй размерами
/ крупные склянки проще идут ко дну /
Мне остаётся справиться с ветром / с нервами /
вырвав в боях нахально свою Весну.
Вновь подставляю губы любой метафоре -
колюще-режущей,
………..как ошалевший снег,
тот, что запасся загодя эпитафией
в глупой попытке высечь меня при всех.
……………….
Нет настроенья за борт цепляться крючьями
/ в прошлом осталось право на ближний бой /
Если пальну в ответку,
то лишь по случаю…
Враг пошумит и сдуется сам собой.
С первой капелью, с первым смешным подснежником
светлое воинство тихо развеет ночь.
Шансы не равные -
……………………/ я ведь такая нежная /
Нежность смертельна. Нежность не превозмочь.
-
и чем дольше молчишь, тем больше в тебе густого
неподдельного света, звонкой искрящейся правды.
и не то чтобы слова ничего не стоят,
просто слов не надо.
смотри: кирпичное крошево рыжим окрасило мох под мостом,
женщина в болтливых браслетах ест на веранде вишню,
кошка жмётся к асфальту беременным животом;
ничего лишнего.
чем дольше молчишь, тем смешнее, сомнительнее дар речи,
обретаемый так нелепо, нечаянно, трудно, поздно.
извлекающий звуки всё время рискует обжечься
о воздух.
-
Унялся, отшушукав, листопад,
И дерева прозрачные стоят:
Вздыхая неприметно на ветру,
Алея обнаженно поутру,
В туманном зыбком мареве лугов
Вплывая в синий сумрачный покров,
Улавливая звезды по ночам,
Внимая соломоновым речам
Реки, что воды медленно струит,
Шлифуя трав береговой нефрит
И вдаль уносит шалую листву,
Удерживая долго на плаву
Все то, что летом билось в вышине,
Кипело, пело, наяву, во сне…
И вот уплыло, сгинуло в ночи,
Легло на дно отрезами парчи…
Былая отлетела суета,
Остались судьбы,
да в ветвях звезда.
-
Я тебе говорю, солдаты мои неустанны
палки бьют тебе в грудь, словно в гонг, даже если я сплю
после сходит лавина, собой пеленая раны
после боя твои, пока я тебя люблю
и я вижу, как океан
подступает смиренно к твоим ногам
как нехоженым снегом лежит пред тобой Сибирь
как слоны тяжело опускаются на колено
как служанка с утра натирает в твой чай имбирь
спящий принц Гаутама
тысячекратным эхом
возвратится ко мне в пустоту направленный зов
назовем мы любовью это
хотя это не //
я тебе говорю
красота всех речей иссякнет
бисер ссыплется с тканей, и ветры его склюют
моих песен не станет
но боги мои неустанны
так сумеешь проснуться ли
пока я тебя люблю?
-
Если кому не спится, так это Насте.
Настя лежит в постели, и смотрит в угол.
В этом углу живут все её напасти,
Страх разрывает сердце её на части.
Насте почти шесть лет, и бояться глупо.
Глупо бояться, но кто-то в углу дышит,
Мучает кукол и душит цветных зайцев,
Страх подбирается к Насте всё ближе, ближе,
И языком ледяным вдоль лопаток лижет.
Настя сжимает простынь – белеют пальцы.
Выхода нет, и куклам ужасно больно –
Настя кричит: «Мама! Спаси кукол!»
Мама вбегает и видит всю эту бойню.
И говорит: «Ну хватит! С меня довольно!»
И до утра ставит Настю в тот самый угол.
Настя идёт через сквер в ночной рубахе,
С полным пакетом игрушек, убитых ночью.
И высыпает на землю у мусорных баков,
И с удивленьем глядят дворовые собаки,
Как она топчет их, топчет, и топчет, и топчет!..
-
ты ей снишься, ну, раз в полгода. ухмыляешься и молчишь.
а она тебе про погоду, гороскопы, луну и тишь, про пустые стишочки, стройки, голозадую ребятню, как случаются неустойки, как же тяжко тут одному. как же тяжко тут... дальше - залпом. про себя, про тебя, с тобой.
ты молчишь. и себя ей жалко, как же жалко-то, Боже мой. как же жалко ушедших вёсен, тишина, между тем, густа, как туман у поникших сосен, не сошедших с ее холста.
ты ей снишься всегда беззвучно - не дотронуться, не прогнать. сразу томно ей, сразу кучно нападает сомнений рать.
может стоило? может? может?
ты молчишь. ты приснился ведь. и мурашкой сквозной по коже, не согнать ее, не стерпеть, пробираешься под рубашку, взгляд холодный и руки лед,
было б весело только страшно, что вот это все не пройдет - эти сны о тебе, а память? память глупая, точен лик, профиль ясный твой спамит-спамит, не дает тебя смазать в миг.
раз - движение! и свобода... пусть заполнит до донца тьма.
ты ей снишься, ну, раз в полгода.
оттого она
и жива.
-
эта горечь, без которой вроде бы никуда,
потому что ты больше думаешь, чем живёшь;
это временно, хоть и кажется, что навсегда,
запомни, навсегда — в принципе — ложь.
говоришь о главном, плачешь о небольшом,
но согласись, это не больше, чем блажь;
завтра встретишь своё хорошо,
если сейчас его не предашь.
будто тебе действительно важен ответ,
будто действительно сможешь сойти с ума;
всё ослепительно просто: вот в тебе свет,
вот в тебе тьма.
тёплыми кольцами разворачиваясь внутри,
трётся в тебе небывалое, ты ведь ему тесна;
значит, только и делай, что будь, смотри,
слушай,
запоминай.
-
чем занимаюсь? работаю на вещи и на бензин,
коплю на квартиру,
куплю, когда стукнет триста,
гуляю по паркам,
не вылажу из розовых мокасин,
ищу себе спортстмена -
авантюриста.
чем занимаюсь?
пытаюсь бороться с ленью -
деремся подушками,
смотрим вдвоем кино,
согласились потихой двигаться к просветленью -
пора б давно.
чем занимаюсь?
пью воду, мешаю с соком.
выжимаю апельсины, читаю спам,
иногда болтаю с кем-то о сверхвысоком,
иногда читаю запросто по губам.
иногда болею тяжко,
под сердцем ранки.
часто стираю вещи, хожу в одном.
мечтаю о скатерте-сомобранке,
сапогах-скороходах,
сплошной дурдом.
иногда встречаюсь с мальчишками,
и мужчинками.
ходим по театрам,
сбегаем от суеты,
они берут пирожные с начинками,
я с ними болтаю о радости
пустоты.
чем занимаюсь?
живу себе, значит, просто.
слушаю, как спорит сердце и голова.
живу бессмысленно,
замолкаю в начале тоста.
едва нахожу в оправданье себе слова.
занимаюсь всем от
"спорим, я угадала",
до "люблю проводить так время,
чем ни о чем",
добавляю в запах кедра чуть-чуть сандала,
внутренний стержень
заменяю сквозным лучом.
а когда никто не видит, сижу, как в коме,
молчу, и стисну зубы
рукой у рта.
я хочу полюбить кого-нибудь, так, чтоб кроме
этих чувств
не чувствовать
ни черта.
-
-
Листы летят, летят издалека, из вянущих садов небесных словно; и падают, с последним взмахом, сонно.
И по ночам из звёзд уединённо летит Земля, темна и нелегка. Мы падаем. Ладони гаснет взмах.
И видишь, — так во всём. И тем не менее. Есть Тот, кто это долгое падение так нежно держит на своих руках.
-
как открывается вдруг горная гряда,
разгадка, скважина; все доводы поправ, ты
возник и оказался больше правды -
необходимый, словно был всегда.
ты область, где кончаются слова.
ты детство, что впотьмах навстречу вышло:
клеёнка, салки, давленая вишня,
щекотка, манка, мятая трава.
стоишь, бесспорен, заспан и влюблён,
и смотришь так, что радостно и страшно -
как жить под взглядом, где такая яшма,
крапива, малахит, кукушкин лён.
я не умею этой прямоты
и точной нежности, пугающей у зрячих,
и я сую тебе в ладони - прячь их -
пакеты, страхи, глупости, цветы;
привет! ты пахнешь берегом реки,
подлунным, летним, в молодой осоке;
условия, экзамены и сроки
друг другу ставят только дураки,
а мы четыре жадные руки, нашедшие назначенные строки.
-
из свежего...
***
Желание смерти - это самое интимное, чем одно человеческое существо может поделиться с другим.
Самое тайное и интимное. Апофеоз бытия. Долго вызреваемая тикающая бомба в складках подсознания, которую ты старался не трогать и которая наконец запущена в ход. Восторг и искренность.
(Скажи... Скажи как есть. - Я не знаю)
это будет третий перелом. третий и последний. заключительный.
как ни странно, сейчас легко. ты знаешь, что будет дальше. и к чему это приведёт.
(тиканье)
и отчаянье только внешний слой, под которым...
(это даже ближе, чем секс)
секс и смерть. оргазм. растворение в собственном я...
(Скажи как есть... - Я не знаю...)
долго вынашиваемое. толчками пинающееся в живот. вышедшее из-под контроля. теперь...
(а у тебя нет сил, чтобы справиться на этот раз...)
быть живым - это здорово. есть силы и желание просыпаться, видеть и переносить этот мир
(где тебе так остро нет места...)
уметь жить. хотеть жить.
не сейчас...
и тогда любая банальность станет тем, за что цепляешься... и соскальзываешь... безнадёжно
(Я не знаю...)
у тебя не хватит голоса даже чтобы попросить помочь или...
(не знаю...)
не хватит голоса.
сорваться...
***
Последний лист
и придут к тебе капли, звенящие как капель, размывая рисунки, гербарий, листву в саду... это будет последним. ноябрь сменил апрель. и всё выше ползет столбом серебристым ртуть. это жар. лихорадка. выходит твоё окно на кирпичную стену, где бьётся последний лист. а ты бредишь, и серо-землисто ползет кино, и болезнь в твоих лёгких танцует финальный твист. как же глупо вот так отчаянно догорать - без надежды - поймут, откликнутся и спасут... там ноябрь. а здесь удушье, жара, жара... лист последний - застывшей стойкостью на весу...
-
Ты говоришь, и слова до того разумны... К ним бы прислушаться (вой и надрывность ветра)... Я замираю. Меня обнимает сумрак. Кажется, что я им догола раздета. Камни не знают мастера, что тесал их. Глупые камни. Строгая четкость линий. Так говори о несбывшемся, несказанном, верь в это сам, оттого никогда не ври мне. Люди нелепы - фиалками на морозе, ранясь о жизнь, год за годом всё выгорают. Жизнь поимеет - находят другую позу... но камасутре не видно конца и края. Ты уберегся. Маслом истек цветочным и сохранил нежнейший душистый запах. Я же из тех, кто видит тебя воочию, рыцарь в дубленой шкуре и крепких латах. Пей мою тьму заповедную, пей, не бойся... Кряжистым станешь, гордым и незнакомым. Я обрасту чешуей и совьюсь здесь в кольца... И вот тогда придешь ты убить дракона...
-
Отпусти меня, Добрый Отче,
то, что даровал, то и отнял.
Нет твоих живописней вотчин
и прекрасней твоих полотен.
Отпусти меня... Нет угла мне.
Просто молча стою у края.
Пусть исполнится сон мой давний
и закат в крови догорает.
-
чужой стиш:
В голове поселилась звенящая тишина,
я ждала, цепенея, когда она запоет...
В моих землях война. В моих землях давно война, оставляющая пепелище и мертвый скот - разливается красным по линии живота, предрассветными каплями пачкая мне бедро, где созвездия родинок пятнами птичьих стай не взлетают под тяжестью крыльев, впитавших кровь. Я баюкаю руку как маленькое дитя, я спою этой боли, и, может быть, боль уснет, мои земли горели. Они и сейчас горят, там где билось тепло поселяется жгучий лед. Я ведь знала, что скоро опустится ураган грозовыми обрывками, тучами гематом на заснеженной шее; расходятся берега на равнинах предплечья, зашитые ровным швом, я предчувствую море. И море меня сметет
бесконечным потоком воды воспаленных глаз.
Это время разбитых ковчегов, где Ной умрет.
Никого не спасай, боже...
только не в этот раз.
© Coнный Ежонок
-
чужое:
На твоём берегу -
жизнестроительные работы.
На моём -
боевой редут.
Как я могу
позволить себе
вести за собой кого-то,
если не знаю, куда иду?
На твоём берегу -
сплошные пятница да суббота.
На моём - круглый год среда.
Сверкают копья. Набатным шагом идёт когорта
на города.
На твоём берегу
в садах наспеет плодов запретных.
На моём все сады сгорят.
Но я прикрою тебя.
Я белая пешка-смертник.
Мне в первый ряд.
(с) Сергеев | Поэт
-
чужое:
Расскажи мне сказку о том, что я все смогу, что однажды ночью, стоя на берегу, руку твою сжимая в своей ладони, я увижу, что мир не рушится и не тонет, что не рвутся цепи, не падают якоря… Расскажи мне сказку, правды не говоря, расскажи мне сказку сильнее того, что есть… Не бывает чудес иных, кроме тех чудес, что мы сами себе напишем и создадим...
Расскажи мне, что я остался здесь не один.
© Copyright: Кот Басё
-
И время будет идти по кругу, считая бусины старых четок, и разлучая людей друг с другом, готовить встречи для разлученных, и время будет стирать жестоко – освобождая для новых место, не слыша просьбы, не помня сроков, пусть слишком больно – но очень честно. И время – будет. Однажды просто случится нашим – бери и веруй. Мы называемся миром взрослых, где каждый день измеряем мерой знакомой боли, привычной силы, что заставляет крутиться глобус. А жить не так уж невыносимо. Сложнее –выжить, но ты попробуй. Ведь все, что было – цепочка фактов, на ней – иконка твоих историй, где гравировкой увидишь завтра все то, о чем ты сегодня споришь, где сам однажды случишься – ликом, нечетким контуром, силуэтом, и время просто сотрет улики – и ты начнешь забывать об этом. И ты начнешь находить простые, святые радости – в тихих буднях – улыбки, песни, слова, цветы…и однажды ты наконец забудешь. Мы все проходим свои мытарства – и очищаемся свежим воском. Приходит время – бери и царствуй, ложись на землю, смотри на звезды, держи оставшихся –к сердцу ближе, не бойся боль отпускать по ветру. Когда ты будешь просить – услышат, и это станет тебе ответом. И наконец-то протянут руку, и ты увидишь в окне открытом, как время тихо идет по кругу и шепчет четкам свою молитву.
(с) Кот Басе
-
У темной кромки, у самого края тела, где начинается аура – первый слой – ты проявляешься сутью, как ты хотела – нежной, неопытной, трепетной и незлой, ты остаешься в пульсации и движенье – еле заметный, неуловимый ритм, и оголенным проводом напряженье вдоль позвоночника вытянуто внутри… знаешь, в пустыне ночью так видят змеи – чувствуют кожей бьющееся тепло… я никого так явственно не умею.. мне ни о ком не пишется так светло... а за спиной - на фоне стены – неслышно тень отделяется облаком от тебя... я научилась записывать, как ты дышишь – это силлабо-тоника, говорят, это война ударных и безударных, выдохи пауз - не замедляя темп, это слова играют, а мне казалось – я выбиваю свой бесконечный степ... я не умею словами, не верю взглядам, я кинестетик, хилер и телепат, я проникаю в подкорку, когда ты рядом – интуитивно, образно, наугад, там нахожу ладонью больные точки, делаю светлыми коды чужих программ... и если мы вдруг остаемся в пустыне ночью, то манна небесная утром дается нам... любовь – это космос, у космоса – нет предела, он бесконечен, вечен, необъясним…
У темной кромки, у самого края тела тени сливаются, делая нас одним.
(с) Кот Басе
-
Я хочу тебе сниться – без нелепых предлогов, без замков и паролей, без звонков и советов, я хочу проникать в твои сны понемногу, сквозь закрытые веки согревающим светом, растворяющим звуком, осторожным касаньем, поцелуем и вдохом, отпечатками пальцев… Я хочу заходить к тебе в сон, воскресая, наполняясь тобой, и в тебе оставаться, прорастать, принимать твои теплые соки, распускаться цветком, раздвигая границы ощутимого мира… Ты не знаешь, насколько я люблю тебя.
Нет. Я хочу тебе сниться.
(с) Кот Басё
-
Сквер преломлен в реке – золотом спит на дне. Осень в моей руке. Я отражаюсь в ней. Мимо мостов, дорог, мимо кирпичных стен ветер несет листок на голубом холсте. В призрачной дымке бел город семи холмов. Мне бы кричать тебе, но не хватает слов, мне бы тебя искать, но не откроешь дверь…
Как ты была близка. Как далеко теперь.
Сквер преломлен в реке – словно в стекле лучи. Я продолжаюсь: с кем? Осень моя молчит. Солнечный зайчик спит где-то внутри меня. Осень, столица, сплин. Листья. Разлука. Я. Время на вкус горчит, ветер играет джаз. Сколько у нас причин? Сколько причин – для нас? Воздух во мне дрожит – с сердцем моим един.
Где ты сейчас, скажи? Где мне тебя найти?
Сквер преломлен в реке – калейдоскоп разбит. Осень в моей руке. Ты – у меня внутри. Зеркало – как порог. Переступить его… Город семи дорог – и колокольный звон, и вереница птиц, тающих там, где свет. Я не могу уйти – выхода больше нет. Сквер сентябрит. Река ртутью ползет к нулю. Осень горит в руках.
Как я тебя люблю...
(с) Кот Басё
-
Мы в тебя верили, думали, ты всесилен, агнцев на заклание приносили, ослепляли зрячих во имя твоей любви, мы хотели чуда, кричали: «Яви, яви!». Что же ты нес свой крест, а потом споткнулся, что же ты от чад своих отвернулся, почему копье входит в плоть твою человечью, и спастись тебе некуда и оправдаться нечем? Это не потому ли, что ты совсем ничего не можешь, ты пришел в наш город, назвал себя сыном божьим, собирал нас по вечерам, говорил нам притчи, да только у нас в почете один обычай. Кто приходит к нам ночью, того мы узнаем днем. Если хочешь быть богом – мы первым тебя распнем, повиси на кресте, расскажи нам про чудеса, разве истинный бог не умеет себя спасать? Ты хотел научить нас, как в мире прожить со всеми. Среди нас есть сборщики податей, фарисеи, блудницы, что приходят просить прощенья, есть предатель, прокуратор, первосвященник… Имя нам легион, так скажи на милость, где твоя божья сущность, господня сила? Почему ты не сходишь с креста, не творишь чудес? Почему умираешь здесь?
Что ответит Он тем, кто не ждет от Него ответа? Он смотрит на город, вдыхает порывы ветра, становится вдруг бесплотен и невредим. Приветствует тьму, идущую не за ним.
© Copyright: Кот Басё
-
Знаешь, папа, так тихо в рощице.
Ни зверей кругом, ни людей.
Мне совсем умирать не хочется,
даже ради твоих идей.
Ну не звали б меня учителем -
был бы плотник, пастух, рыбак...
Папа!
Можно не так...мучительно?
Или лучше - совсем никак?
Да скрутил бы ты в небе дулю им,
откровением для властей.
Ты ж меня не спросил - хочу ли я
жизнь заканчивать на кресте.
Милосердия мне бы, толику -
нож под сердце, в кувшине яд,
как представлю - в печенках колики
и озноб с головы до пят,
и душа, словно заяц, мечется -
перепугана и проста.
Извини...я - сын человеческий
от рождения до креста.
С чем сравню эту жизнь? Да с ветошью -
руки вытер и сжег в печи...
А Иуда два дня не ест уже
и неделю уже - молчит.
Плохо, папа, ты это выдумал,
хоть на выдумку и мастак.
Может, ты их простишь? Без выкупа?
Просто так?...
© Copyright: Геннадий Нейман
-
Я прорасту в асфальте и песке,
Ладонями - к разбегу дождевому,
Фонарному осколку неживому,
Забытому у осени в виске.
Я прорасту сквозь тихую траву.
И будут листья падать мимо, мимо...
И все дороги вечера - до Рима,
А все дороги утра - в синеву.
Меня не тронут мертвые слова,
Лишь по губам скользнет чужая мера.
Осенний свет без ласки и размера
Погладит всех детей по головам.
Я прорасту не зло, не вопреки,
А как дыхание сквозь губы века,
Как из доски непрошенная ветка
И как из кисти глупые мазки.
(с) Инна Ф.
-
Я как terra incognita, новое государство – сам себя отыщи, завоюй, разделяй и властвуй, мне не выданы номер, герб, президент и паспорт, я последний уцелевший абориген. Я заложник всех колоний и резерваций, приучивший сердце больше не разбиваться, но природа продолжает сопротивляться, оживляя какой-то необъяснимый ген. Он мешает дышать, он, как вирус, идет по венам, подчиняя, стирая, делая чьим-то пленным, бьется током – неожиданно, как антенна, если ты ее надежно не заземлишь. Я спасаюсь горячим кофе, закрытой дверью, мантрой: «я не люблю, не хочу, не могу, не верю»…
Ты приходишь спазмом в левое подреберье, получаешь вид на жительство.
И болишь.
© Кот Басё
***
.
Девушка, дайте пробирку, добавьте лед, позовите самого старого астронавта. Моя кровь отрицательна, время ее не пьет, в ней вода морская - соль, темнота и йод, пусть попробует - ни капли земного завтра. Подтвердите: не печатью - случайный жест, больше нам об этом знать ничего не надо. Оставайтесь здесь на страже, на этаже, вам верховный врач во сне намекнул уже: подобрали идеального кандидата.
Небо треснуло над городом, как плита, сердце громкое, но ЦУП говорит по-русски.
Ходит слух, туда никто еще не летал.
Не железная воля, это другой металл.
Созданный выдерживать перегрузки.
(с) Кот Басё
-
Я как terra incognita, новое государство – сам себя отыщи, завоюй, разделяй и властвуй, мне не выданы номер, герб, президент и паспорт, я последний уцелевший абориген. Я заложник всех колоний и резерваций, приучивший сердце больше не разбиваться, но природа продолжает сопротивляться, оживляя какой-то необъяснимый ген. Он мешает дышать, он, как вирус, идет по венам, подчиняя, стирая, делая чьим-то пленным, бьется током – неожиданно, как антенна, если ты ее надежно не заземлишь. Я спасаюсь горячим кофе, закрытой дверью, мантрой: «я не люблю, не хочу, не могу, не верю»…
Ты приходишь спазмом в левое подреберье, получаешь вид на жительство.
И болишь.
© Кот Басё
